Инфо в СМИ

В поиске следов. Лицом к лицу с нашей историей на Волге.Брошюра 1. с. Красный Яр

https://bibliothek.rusdeutsch.ru/catalog/19

https://bibliothek.rusdeutsch.ru/

c. Генеральское.М., «Готика», 2002, 93 с.

Жизнь прожить - не поле перейти.
Неистощимым на замечательных людей оказалось село Красный Яр. Это мы отметили уже после первого дня нашего знакомства с его жителями. И в одном из рассказов нам поведали о женщине, которая в селе известна как очень интересный собеседник.

Это Эмма Христиановна Гуева.
Название села Усть-Караман, в котором родилась наша собеседница, как и название многих других, произошло от фамилии священнослужителя первых немецких поселений Карамана. Но с приходом большевиков село переименовали в Эндерс (Эндерш- на диалекте).
Именно здесь и родилась женщина, с судьбой которой нам предстояло познакомиться.
Эмма Христиановна Гуева родилась 23 апреля 1927 года в семье рабочих. Семья была большая: отец, мать и их родители, два брата и сестра.Отец, Гуев Христиан Христианович, родившийся в 1902 году, был по специальности агрономом, позже председателем колхоза, учился в селе Зельман Советского рай-она.Он вместе с родителями и сестрой переехал в Усть-Караман, где и познакомился с матерью Эммы, Екатериной Федоровной Дотц, родившейся в 1903 году. У них было четверо детей. Старший сын умер в 1942 году, а младший родился через месяц после смерти отца, скончавшегося в трудармии.
Село, где жила семья Эммы Христиановны, состояло из 360 дворов и было очень красивым,
с деревянной церковью, стоявшей прямо напротив их дома.
Рядом с домом находились две школы: двухлетняя и средняя (двухлетняя школа была разрушена и выстроена новая). Дом, где жила семья Гуевых, был деревянный, стандартный для тех мест, в таких обычно жили немцы.
Практически все жители села держали домашних животных, но в период коллективизации людям, в том числе и семье Гуевых, пришлось передать государству весь имеющийся у них скот. У Гуевых забрали единственную козу.
Недалеко от села текла очень глубокая речка (сейчас остался небольшой пруд), куда ходили купаться все жители. «Но однажды, - рассказывала Эмма Христиановна, -мать пришла с работы домой и не нашла нас, детей, так как мы купались на речке. Когда мы вернулись, она очень сильно нас отругала, особенно меня, как старшую, потому что воспитывали нас в строгости. После этого желание купаться отпало».
Когда родители находились на работе, то всю заботу о детях перекладывали на бабушек, которые жили вместе с ними.Кроме выполнения уроков, оставалось еще многоработы:
натаскать воды в дом (для Эммы отец специально сделал коромысло), вымыть полы, нарвать козе травы. Так же много сил и времени уходило на выращивание табака: рассаду надо было полить, прополоть, а выращивали табака очень много (потомего мельчили и высушивали).
После смерти бабушек все обязанности по уходу за домом и присмотр за младшими легли на плечи Эммы. И тем не менее Эмма и другие дети успевали и погулять, и поиграть в лапту, футбол.«Schlaft, Kinder, schlaft», - звучало возле детских кроватей. Это мама пела детям колыбельную, которую Эмма Христиановна впоследствии пела своим детям.
По воскресеньям бабушка часто водила детей в лютеранскую церковь, в которой все внуки приняли обряд крещения. Вечерами мама читала Библию, которая сохранилась у Эммы Христиановны до сих пор.Самые старые из книг датированы 1897 или 1906 годом.
В доме висела икона Св. Девы Марии. Эмма любила ходить в церковь, и воспоминания о ней она пронесла через всю жизнь.Очень хорошо Эмма Христиановна помнит орган,который стоял на возвышении,и музыку, исполняемую на нем. Но в 1939 го-ду в связи с антирелигиозной пропагандой церковь закрыли, воскресные службы отменили. Пастор заперся изнутри и не впускал людей, пришедших осквернить храм, снять кресты. Но через три дня люди все-таки проникли внутрь,кресты были сняты и уничтожены, а орган разбит. Пастора вывели на окраину села и расстреляли.
Какое же чувство переполняло детскую душу, когда на глазах у двенадцатилетней девочки снимали кресты ? Догадаться нетрудно, если еще долгое время не высыхали слезы у родителей, бабушек, дедушек, соседей - как немцев, так и русских.
Детская душа, полюбившая орган и церковь, на протяжении долгого времени переживала боль этой утраты.Вера в Бога у девочки не угасла. Продолжалось чтение молитв по вечерам дома, пение религиозных песен, которые она помнит и сейчас.Праздники в семье Гуевых практически не отмечались, за исключением Рождества Христова. В памяти сохранились высокие кульки подарков и стол, ломившийся от угощений: это и мясо, и рыба (отец очень любил рыбачить), и галушки, и штрудель...«Всего не упомнишь», закончила разговор Эмма Христиановна.
Когда Эмме было семь лет, мама привела ее в немецкую школу, которая находилась недалеко
от их дома, а учителем был пожилой немец, занимающий должность директора в этой же школе, господин Лёрш. Учеба давалась с трудом, потому что она плохо понимала русский язык.Это привело к тому, что Эмма остa..сь четыре раза в третьем классе. До учиться ей помешала депортация семьи на Алтай.В конце августа 1941 года в село пришли люди в форме и сообщили о депортации.Установили срок: в течение 8-9 дней. Собрались быстро: кто поросенка зажарил, кто курицу, готовили вещи в дорогу (вес был ограничен до 36 килограммов на человека).
Людей загружали в машины и везли на станцию. В поезде их сопровождал отряд НКВД.
Условия перевоза, по словам Эммы Христиановны, были приличными, в вагонах были нары,
на станциях кормили, соблюдались условия гигиены. В одном вагоне переезжали восемь семей, ехали без ссор. 9 сентября ??1941 года привезли их на Алтай,в село Чистюиьки Топчихимского района.
В этом селе Эмму Христиановну и всю их семью поселили к старушке Ярцевой, у которой остался дома один сын, остальные были на фронте. Бабушка была добрая.
Встретили немцев без претензий и придирок. Несмотря на тесноту (спали на полу), жили дружно с русской старушкой. Потом Эмму Христиановну направили в лес собирать живицу для фронта. Для себя собирали смочу и варили из нее «жвачку». Жили в лесу (без всяких бытовых условий), пока не замерзла река Обь, в 180 км от села Чистюньки, из тайги никуда не отпускали, даже к родным в село. Зимой вернулись обратно в село и жили уже пять семей в одном доме.После войны Эмма Христиановна работала па винограднике, потом дояркой в колхозе, позже выучилась на тракториста. Самостоятельно трактористкой работала уже на следующий год во время посевной и уборочной. Во время жатвы жили в поле, в домиках со сплошными нарами. Вечерами пели песни под гармошку. Жили дружно и весело. В поле, где жила Эмма Христиановна, раз в месяц приезжал комиссар для проверки: все ли немцы на месте, нет ли сбежавших со спецпоселения. В селе, куда поселили семью Гуевых, «немецкие традиции постепенно отходили, их начинали забыватьи обращать внимание на праздники русских людей,
с которыми жили: на гадание, ворожение, прыганье через костер».За отработанное время зарплату начисляли в трудо-днях, стаж записывался в Arbeitsbuch, но сегодня это отработанное время не зачитывают для начисления пенсии, с чем ни Эмма Христиановна, ни мы совершенно не согласны. Но люди продолжали жить, работать, влюбляться, рожать детей.
В 1953 году родилась дочь, в 1956-м - сын (они до сих пор живут с матерью в Красном Яре). Немецкий язык учить не хотят, но причину Эмма Христиановна не знает.
Так с 1942 по 1957 год Эмма Христиановна прожила на Алтае, а затем переехалав Казахстан,
в село Михайловна Джамбульского района.
Переезд был связан с тем, что на Алтае жили бедно, а в Казахстане было все:
пшено, фрукты, и климат больше нравился, напоминал детство. Было очень тепло.
Жизнь в Казахстане была более или менее самостоятельной.
Эмма Христиановна устроилась на виноградник (очень тяжелую работу).
Село относилось к богатому колхозу «Урджбулак».В 1977 году появилась возможность переселиться в родное село Усть-Караман, этого особенно хотелось матери, что Эмма Христиановна вместе с детьми и сделала.  Впечатление было не из приятных:
от села, славившегося своей красотой, уютностью и энергией, осталось 56 дворов (в числе разрушенных был и дом семьи Гуевых). Но радовало то, что семьи, возвращавшиеся на родину, были встречены очень хорошо уже нынешним местным населением.
Выделили отдельный дом, но его надо было топить дровами, носить воду, к тому же с Эммой Христиановной жила старенькая мама, которая требовала отдельного ухода и внимания.
Через год дочь Эммы Христиановны устроилась на работу в село Красный Яр, где поселилась в отдельной благоустроенной квартире с электричеством и водопроводом. Как только дочка стала на ноги, то забрала к себе Эмму Христиановну и бабушку.
Наша героиня в 1979 году устроилась на работу кочегаром, коим и проработала вплоть до 1986 года, находясь на пенсии с 1982 года. Через какое-то время Эмме Христиановне выделили отдельный дом, в котором она живет и по сей день. Дом не очень большой, уютный, светлый, теплый, а в летнюю жару при закрытых ставнях в нем сохраняется свежесть и прохлада. Сохранились некоторые атрибуты немецкой мебели, носящей именно немецкий характер, например,«Himmelbett» - высокая, но не длинная кровать (с выдвижным ящиком для детей), накоторой спали еще немцы-колонисты, заселявшие Поволжье в XVIII веке.
В 1980 году мама Эммы Христиановны, Екатерина Федоровна, умерла. Это очень подорвало жизненные силы уже не молодой женщины. Но она продолжает жить, воспитывать внуков, помогать детям. Ее часто навещают внуки, приходят гости, а Центр немецкой культуры приглашает на различные мероприятия. Очень хорошо, что люди, которые работают в ЦНК, не забывают старшее поколение, бабушек и дедушек.
В 1999 году Эмма Христиановна по приглашению своих германских родственников ездила на два месяца погостить в Германию, но там она очень скучала по дому. Мы удивленно спросили: «Почему?», на что она нам ответила: «Родина, она и есть родина». И правильно,в гостях хорошо, а дома лучше.
Заканчивая разговор, мы убедились в истинности высказанного мнения жителей об Эмме Христиановне. Она действительно оказалась очень интересным собеседником,чутким человеком с богатой судьбой.

Татьяна Щербатых (Пайслер),Светлана Зарумннюк (Шнайдер),Павел Гейнце

К-З "Чапаев " распался 1942г. =? Село стало потом 3 отделением к-за им.Ленина села Швед/Лениское до 1992 г.

ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ПОСТАНОВЛЕНИЕ  от 29 декабря 1991 года N 86 О порядке реорганизации колхозов и совхозов (с изменением на 6 марта 1992 года)
https://docs.cntd.ru/document/9003048?marker

Мы хотим уехать,

возможhо, что когда этот материал будет напечатан, семья, с которой мы познакомились в Генеральском, уедет уже в Германию. Мы не можем судить этот поступок - наша задача состоит в том, чтобы рассказать о судьбе нашей героини Шнайдер Елены Христиановны.
Елена Христиановна родилась в 1925 году в немецком селе Эндерс (Усть-Карамаn). Семья была рабочей, небольшой: двое детей и родители. В памяти Елены Христиановны отчетливо сохранились воспоминания о голоде 1933 года. В это время ей было восемь лет. Наша героиня рассказывала нам, как жители собирали вдоль речки различные корни, затем сушили их и готовили из них еду. Некоторое время в селе была общая кухня, которая должна была кормить всех желающих. Но, по словам родителей, эта кухня проработала недолго. Последующие годы были более урожайными.Особенно урожайным выдался 1937 год.С большим желанием наша героиня рассказала нам о своих детских воспоминаниях: какие были у них игрушки, в какие игры они играли. В городки, в камушки, в мяч.
Мама утром давала детям наставления, после этого они могли идти гулять.В немецком селе была своя лютеранская церковь. В советское время эта церковь разделила судьбу всех остальных -на ее месте был открыт клуб. По воспоминаниям Елены Христиановны, немцы, особенно пожилые, долгое время не могли смириться с этим.
После окончания семилетней немецкой школы Елена Христиановна хотела поступить в медицинское училище в городе Марксе - это была ее давнишняя мечта. Но с началом войны эта мечта стала не сбыточной. 7 сентября 1941 года в их село приехала машина с военными.
Семья была отправлена со станции Анисовка в Кемеровскую область, в деревню Дубовку. Русские, по словам Елены Христиановны, сопереживали им, наблюдая за тем, как депортировали немецкое население. На целых 10 лет Елена Христиановна была оторвана от своей семьи.
С 1942 года она находилась в трудармии. Для нашей собеседницы эти воспоминания были наиболее трудными, наш разговор все чаще прерывался паузами, во время которых мы замолкали, сопереживая вместе с нашей героиней. До 1944 года она работала на строи-тельстве нефтепровода. Им приходилось рыть траншеи глубиной 2 метра.
С 1944-го по1952-й Елена Христиановна работала на строительстве нефтяного завода в Туркменистане. Оборудование было полностью американским. «Утром встанем, идем «под ору-жием».
В 1952 году завод был построен, но добраться до дому оказалось не так легко,пришлось трижды писать в Москву, чтобы получить разрешение выехать в Кемеровскую область. Пришлось преодолеть около десяти тысяч километров, прежде чем она смогла вновь увидеть свою семью.В 1970 году семья Шнайдер приняла решение переехать ближе к родным местам.
С сожалением наша собеседница говорила о том, что дома на прежнем месте уже небыло.
«Немцам в это время разрешалось селиться только в Волгоградской области, так как жить в родном селе категорически запрещалось. Это объясняли тем, что многие из наших домов были уже заняты».
Личная жизнь нашей героини не сложилась. Дочь она воспитывала одна.
Одна из причин, по которой она хочет уехать в Германию, неустроенность детей и внуков.
Елена Христиаиовна рассказала нам о том, как до сих пор ее трогают военные песпи:
«Они напоминают мне о тех временах. Ведь все это мы пережили».Теперь семья Шнайдер продает дом и готовится в ближайшее время отправиться на новую землю.
«Я хочу, чтобы мои дети жили хорошо»,- ы говорит наша героиня.
Мы пожелали Елене Христиановне доброго пути, обещали выслать фотографии.
Но в душе осталась обида за то, что она не может остаться здесь.

Екатерина Рау,Светлана Зарумянюк (Шнайдер),Владимир Чернов

<<Не хочешь - заставим! >>

Фридрих Давыдович Китлер родился в 1929 году в немецком селе Enders (Эндерс),

ныне Усть-Караман, которое, как лежащий в траве камень, окружено лесом.Когда рождается человек, тогда открывается книга, начало которой, детство, самое счастливое время. Но история нашего героя началась трагично... Политика раскулачивания вытряхнула из крестьянина все то, что он вырастил своим усердием, своим трудом. Так получилось с отцом Фридриха Давыдовича, у которого забрали лошадь, незаменимого помощника крестьянина, любящего землю, на которой он работает. Пришлось заниматься другим делом, которым стало возделывание фруктового сада в лесу близ села Эндерс.
Но на фоне ужасного жестокого времени было все-таки место радости и веселью!«Так, вспоминает Фридрих Давыдович, в нашем селе молодежь создала свой духовой оркестр, выступления которого пользовались большой популярностью в округе.
Сестра играла на трубе, двоюродный брат на барабане». За тяготами раскулачивания пришла смерть отца: подвело сердце.Затем снова беда голод 1933 года.
Мать была вынуждена воровать, на санях она отвозила ворованное в Маркс.
Время имеет свойство нестись с бешеной скоростью,и 1937 году Фридрих Давыдович
идет в школу и оканчивает четыре класса. Далее тяжелой поступью на русскую землю ступила война, докатилась она и до немецких сел. О войне узнали от людей, которые прибежали в поле, где Фридрих Давыдович и его мать уже косили хлеб. Следующая часть книги жизни нашего героя еще более трагична:
выселение немцев, проживающих в районах Волги.
Газету с Указом от 28 августа 1941 года получили только 3 сентября.
Всех жителей села Эндерс собрали и сообщили о предстоящем выезде.
По словам Фридриха Давыдовича, они (молодежь),не осмысливая всего происходящего, радовались возможности уехать куда-либо из села. На машинах их увезли на станцию, в город Энгельс, где всех погрузили в вагоны.Стариков и детей заталкивали под нары.
Ехали 14 долгих суток, в течение которых проехали Алма-Ату и достигли Алтайского края, встретив по дороге много павших животных предвестников многих бед. Покидая свою землю, они видели мокрые от слез глаза русских земляков, которые не хотели расставаться с немецкими соседями.
В Алтайском крае они были распределены по квартирам.
С хозяйкой дома, куда попал Фридрих Давыдович, отношения сложились хорошо.
Но его ждали новые суровые испытания... Адский труд, отвратительное питание.
В их районе, в лесу, занимались выращиванием молодняка крупного рогатого скота, и после отказа работать там,Фридрих Давыдович познал всю «тяжесть» руки начальника...
«Не хочешь - заста-вим!», рявкнул начальник, после чего сильно ударил Фридриха по лицу.
И вот, невыдержав всего этого, Фридрих Давыдович решается на побег.
На санях он переправился через Обь...Но все, как известно, когда-нибудь кончается:
позади страшное время репрессий,предписаний спецкомендатуры, унижающих достоинство человека.
1967 год.Фридрих Давыдович решают с женой переехать в Казахстан, где в то время жил ее брат. Кроме всего прочего, привлекал климат тех мест.
Отношения с местными жителями были, по их словам, замечательными, и немцев, живущих здесь, хорошо понимали, несмотря на диалект. Но везде есть свои трудности, и Китлеры покинули Казахстан.
Выбор следующего места жительства пришелся на Волгу, землю, которая еще долгие времена будет носить имя Deutsche Wolga.
В настоящее время семья Китлер собирается на историческую родину, в Германию,с которой они связывают много надежд.

Владимир Чернов

Куда уезжали поезда

На улице Мира, в доме с тихим и зеленым палисадником, живет Эмилия Давидовна Степушкина, в девичестве Шнайдер.

«Родилась я 12 июля 1923 года», начала свой рассказ Эмилия Давидовна. Все детство она провела в селе Усть-Караман до 1941 года. Семья была большая, восемь человек: отец, мать и шесть дочерей, старшей из которых была Эмилия Давидовна. На ее плечи выпадала очень часто самая тяжелая работа по дому, по хозяйству. Так как жили в селе, то, конечно же, имели свое подсобное хозяйство: коров, свиней, коз. С большим сожалением наша героиня вспоминала, как их козу загрызли волки.В школу Эмилия Давидовна пошла с восьми лет, но успела закончить только шесть классов немецкой школы. В ответ на вопрос, преподавался ли в школе русский язык, мы узнали, что да, преподавался, но на уровне иностранного языка современной школы, то есть 3-4 раза в неделю. С 14 лет Эмилия Давидовна уже начала работать учетчицей. Семья у Эмилии Давидовны была верующей, лютеранской.
Правда, церкви тогда уже небыло, но вера оставалась жить в сердцах людей.
Самая тяжелая пора для немецкого населения наступила в 1941 году.Большинство семей были высланы в Сибирь, в том числе и семья Шнайдер. Дав на сборы только семь дней, людей посадили в товарный вагон, где им пришлось около двух недель пути провести в неизвестности и страхе. Когда прибыли в Новосибирскую область, их забрал председатель Яшкинского района.
Приехав в деревню, семья Эмилии Давидовны разместилась с пятью другими семьями в одном доме.
Затем Эмилию Давидовну вместе с сестрой отправили в Куйбышев, где они вместе с сотнями других репрессированных немцев выполняли самую тяжелую работу.
Ежедневно их заставляли рыть траншеи. Находясь в Куйбышеве, они получили три ПИСЬМЕ от отца, который смог после долгих лет поиска установить с ними связь.Вернувшись поcлe реабилитации в Новосибирскую область, Эмилия Давидовна работала на разных работах - дояркой, поварихой и т.д.
Находясь в Сибири, она познакомилась со своим будущим мужем.
Он и его родители приехали сюда в начале века впоисках свободной земли из Орловской губернии. В 1954 году Эмилия Давидовна вышла замуж.
Сейчас у них два сына и дочь. Все они свободно разговаривают по-немецки.
В своей семье Эмилия Давидовна пытается сохранить немецкие традиции празднования Рождества и Пасхи. На Рождество обязательно, как и прежде, ставят елку, уже 24 декабря она красуется в доме.
В 1979 году Эмилия Давидовна переехала в село Генеральское.
Сейчас они вместе,всей семьей, живут в доме, который дали ее сыну.
Поинтересовавшись относительно планов переезда в Германию, мы узнали, что документы уже поданы и что они ожидают официального решения.
Предположительно, на следующий год семья Степушкиных-Шнайдер переедет в Германию, в район города Бранденбург. Заканчивали мы нашу беседу уже по дороге к выходу из палисадника.
Пожелав всего самого наилучшего, мы попрощались с этой удивительной женщиной.

von: Валерий Гладышев,Татьяна Щербатых (Паислер),Виктор Рейзвих

ЖИЗНЬ В ТИМШЕРЕ И ДРУГИХ КАТОРЖНЫХ ЛАГЕРЯХ УСОЛЬЛАГА

Немцы в пути 

 https://www.pmem.ru/index.php?id=441&searched=%D0%AD%D0%BD%D0%B4%D0%B5%D1%80%D1%81&advsearch=oneword&highlight=ajaxSearch_highlight+ajaxSearch_highlight1

Вдовы трудармейцев из поселка Труд на Алтае Эмилия Дотц и Ека­терина Шнейдер подсчитали, что среди 87 мужчин из поволжского немец­кого села Эндерс, призванных в трудармию в январе 1942 г., после войны вернулись оттуда только 23. Пятеро возвратившихся вскоре умерли. Фри­дрих Руш из Нойвида (ФРГ) подтверждает, что в самом поселке Труд, куда он был переселен в 1941 г., из 10 мобилизованных мужчин вернулись к своим семьям только трое, включая и его самого.

Во время войны и после нее советские немцы использовались на лесозаготовках во многих концлагерях Молотовской (Пермской) области. Автор этих строк трудился там 5 лет и 7 месяцев, и ему - как и всем ос­тальным - пришлось постоянно страдать и многое вынести. Он считает своим долгом написать в память о трудармейцах, умерших, замерзших и погибших от голода в это время, о их жизни и страданиях.

В Пермском крае есть река под названием Тимшер, впадающая в другую реку - Южную Кельтму. В этом месте находился каторжный ла­герь Тимшер. Официально он назывался благозвучно - «трудбатальон Тимшер» - и был подчинен Усольлагу НКВД, управление которого находи­лось в городе Соликамске.

Этот край изобиловал каторжными лагерями. Мне были извест­ны следующие: Тимшер, Чепец, Пильва, Ильинка, Москали, Мазунья и Чельва. Во всех этих лагерях и принадлежавших к ним «спутниках» (за исключением Чепца) я трудился, и там находились только мобилизован­ные немцы-мужчины. Обособленно - также в каторжных лагерях - надры­вались в лесах, подобно мужчинам, мобилизованные немецкие женщины.

Куда подевались заключенные бесчисленных «исправительно-тру­довых лагерей» осенью 1941 г.? На этот вопрос российская газета «Аргу­менты и факты» (№ 15 за 1992 г.) ответила так: «В соответствии с указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. о до­срочном освобождении некоторых категорий заключенных... с передачей лиц призывных возрастов в Красную Армию, ГУЛАГом было проведено ос­вобождение 420 тыс. заключенных...» Заключенные отправились на фронт, а на месте остались охрана и начальство концлагерей.

Стране, ее экономике и фронту требовалась древесина, много дре­весины, и для этого была тотчас нужна рабочая сила. Зимой 1941/42 гг. эта брешь была заполнена по национальному признаку - немцами-трудармейцами.

В сентябре 1941 г. энкаведешникам понадобилось лишь несколько дней, чтобы выселить по сталинскому приказу всех немцев Поволжья. Их отправили из сел под охраной, на лошадях, быках и грузовиках в столицу Немреспублики Энгельс, к железной дороге. Осталось имущество, коро­вы стояли недоенные, выли собаки.

Около двух недель занял наш путь в двухэтажных товарных вагонах из родных мест в Сибирь, за 4543 километра. Все жители Эндерса, многие жители Шведа и Марксштадта были высажены на станции Топчиха (Алтай) и распределены по окрестным селам, чтобы начать здесь все сначала.

После вселения в указанные жилища мы тотчас пошли работать в колхозы, ведь нам было нечего есть. В первый выходной мы нарыли кар­тошки в колхозе «Маяк», но бригадир ее отобрал. Чем жить? С работы мы приносили в карманах пшеницу и перемалывали ее в крупу на кофемол­ках. Ситуация осложнялась еще и тем, что лишь немногие из нас владели русским языком.

Уже 25 января 1942 г. началась первая массовая мобилизация нем­цев-мужчин с 17 до 50 лет. Топчихинский райвоенкомат призвал в так на­зываемую «трудармию» более 1000 человек изо всех окрестных сел. Каж­дый должен был иметь с собой десятидневный запас продовольствия, ми­ску, ложку и кружку. Переночевали в клубе, на следующий день нас доста­вили из Топчихи за 80 километров на станцию Алтайская, где мы нашли приют в школах. Здесь мы 10 дней ждали товарных вагонов, при этом у большинства закончилась еда.

Наконец, всем раздали по буханке хлеба, и нас отправили на стан­цию. Там мы узнали о второй массовой мобилизации немцев, включая и тех, кого не забрали при первой по болезни. Так я встретил моего брата, другие - своих отцов или сыновей. Но в эшелоне из холодных двухэтажных товарных вагонов велено было отправлять только нас, мобилизованных первыми. Отцам не разрешили взять с собой своих сыновей.

В пути нас не баловали хлебом, горячим чаем или обедами. При сто­янках эшелона в крупных городах мы все время искали хлеба. Однажды нам повезло, каждый из вставших в очередь двух с половиной десятков че­ловек купил по буханке хлеба, но к отходу поезда мы запоздали. Бывший немец-красноармеец, которого не пустили на фронт, пошел к начальнику станции, и нам всем разрешили разместиться в следующем грузовом со­ставе. Нам понадобилось два часа, чтобы нагнать наш эшелон.

Через 10 дней мы прибыли в Соликамск на Северном Урале, на по­следнюю железнодорожную станцию. Нас разместили в лагере для заключенных, и началась регистрация. Записывая фамилию Бир, один сотруд­ник сказал с усмешкой: «Bier (пиво) - это хорошо, а Вгьh (баланда) - пло­хо». Нам принесли гвоздей и досок, чтобы мы сделали санки для транс­портировки своего багажа.

На третий день рано утром мы с вещами пешком отправились за 180 километров на север. По пути нам встретился старик, который тихо ска­зал: «Сюда приходят тысячи, но возвращаются лишь немногие». Так мы шли день и ночь, с перерывами только на недолгий ночлег в деревнях или лагерях. Прошла неделя, и цель становилась все ближе. За это время нам только дважды раздали горячую пищу.

Примерно за 25 километров от конечного пункта, у села Бондюг, нам предложили оставить свой багаж в сарае, чтобы еще в ту же ночь добрать­ся до места назначения. Большинство так и сделало - ведь нам сказали, что завтра все будет доставлено. Но наш багаж прибыл не завтра и не че­рез неделю, а только через месяц, причем далеко не весь.

Первый остров Архипелага

22 февраля 1942 г. поздно вечером мы, более тысячи немцев-тру-дармейцев, добрались до лагеря Тимшер. Охрана тут же впустила нас че­рез открытые ворота в холодные бараки. «Слава богу, - подумали мы, - те­перь есть крыша над головой, и нам будет уже полегче.» Но эту ночь мы, смертельно уставшие, голодные и промерзшие, провели в битком наби­тых бараках стоя и без сна.

Утром, после первой за месяц бани и санитарной обработки (мы бы­ли острижены наголо с головы до ног), нас впустили в натопленные бара­ки с двухэтажными деревянными нарами без матрасов и постельных при­надлежностей. В нашей половине барака, размером примерно 12 на 10 метров, нас оказалось человек 90-95 - выходцев из поволжских сел Эн-дерс, Швед, Мариенталь и из Марксштадта. Родные и знакомые размес­тились поближе друг к другу.

Мы разыскали своих друзей и школьных товарищей в других бара­ках. При этом мы разглядели не только наше новое место проживания, но и 4-метровый бревенчатый забор и колючую проволоку вдоль забора с обеих сторон. На каждом углу лагеря находились высокие сторожевые вышки с вооруженными солдатами, которые ночью один за другим звене­ли по металлу. Входные ворота в лагерь находились на запоре и строго ох­ранялись. Вне зоны размещались конюшни, мастерская, пожарная, штаб охраны, пекарня, склад, электростанция.

Теперь три раза в день выдавали легкую пищу и дважды хлеб. Уже на следующий день началась регистрация. Энкаведешники сняли у нас отпечатки пальцев, с каждого пальца по отдельности и со всех вместе. Меди­цинская комиссия в зависимости от здоровья и физического состояния зачислила каждого трудармейца в одну из 4-х категорий. Среди врачей в Тимшере были и немцы - например, Яков Бузик и Давид Бауэр из Марксштадта.

Всех по-военному разделили на взводы и роты. «Трудбатальон Тим­шер» состоял из 4-х производственных рот и одной хозроты. Командиры рот и взводов назначались из числа трудармейцев. Нашим первым коман­диром взвода (его называли бригадиром) был бывший милиционер из Марксштадта по фамилии Дортман. Десятником назначили бывшего учи­теля Роберта Лоха из Эндерса. Наименьшая рабочая единица называлась звеном. Она состояла из 7 человек. Мои товарищи Генрих Айрих, Фридрих Эндерс и я попали в звено к Надержанскому. Он был из волынских немцев.

Все командиры и десятники ознакомились с рабочим местом, кото­рое находилось в нескольких километрах от Тимшера, и получили в мас­терской наши единственные орудия труда - топоры и пилы.

1 марта началась неописуемая эксплуатация немецких каторжников в Тимшере. В это утро начальник лагеря Булдаков произнес перед ворота­ми краткую речь и затем показал, как спилить дерево ручной лучковой пи­лой. Это была единственная инструкция, после нее нас повели в лес.

С первого дня пошла тяжелая работа на лютом морозе и в глубоком снегу. Питание было жалкое. В обед часто не давали есть, выдавая взамен добавку за ужином, обычно в меньшем количестве. Хлебная пайка состав­ляла менее 800 граммов, так как рабочая норма - 3-7 фестметров на ра­бочего - была невыполнима. К лагерному супу нам давали меньше каши или не давали совсем.

Мы быстро освоили нашу новую работу, но еще скорее теряли силы. Стали подкрадываться болезни. Одним из первых, о которых я слышал, умер преподаватель Браун из Марксштадтского педучилища. Обессилен­ные рабочие замерзали на рабочем месте. В мае умер наш звеньевой На-держанский.

Много забот принесла нам весна 42-го. Нам ничего не выдали вза­мен валенок, а сапог или резиновых бот у нас не было. Так мы шлепали в наших валенках по мокрому снегу и лужам. Ночью влажную одежду и промокшую обувь сушили в сушилке, но она была переполнена. Утром от валенок еще шел пар. Первые башмаки прослужили нам только пару дней - у них была деревянная подошва, и материя (не кожа) вскоре ото­рвалась от нее. Ходить в таких башмаках можно было лишь с трудом. Одежды мы еще не получали, хотя ходили уже оборванные и постоянно штопали.

В мае две бригады, включая и нашу, перевели ближе к рабочему ме­сту, примерно за 6-7 километров от Тимшера. Здесь мы жили в больших палатках. Мы уложили наши соломенные матрасы на еще мерзлую землю и по ночам дрожали от холода. Чтобы добраться до рабочего места, нам приходилось пересекать реку Тимшер. Уже в первый день при высадке лодка перевернулась, и все 7 человек из нашего звена упали в ледяную во­ду. Одного человека из Марксштадта, носившего плащ и сидевшего у ру­ля, лишь с большим трудом удалось спасти другой лодке. Через месяц, выполнив задание, мы опять вернулись в головной лагерь.

Рабочий день продолжался обычно 12 часов, о выходных не было и речи. В свободное время мы лежали на наших соломенных тюфяках, го­ворили и мечтали о еде, об оставленных на Волге пшенице, просе, фасо­ли, о «втором фронте» союзников, об освобождении к посевной или убо­рочной, о возвращении на Волгу после войны.

Несмотря на добросовестный труд с утра до вечера, мы не могли за­работать даже на хлеб насущный. Денег за тяжелую работу в лесу нам не давали. От паспортов нас освободил Сталин еще в 1932 г. - мы трудились в колхозах и потому не должны были их покидать. Мы ведь были не сво­бодные люди, а рабы государства.

Как звучало обращение к нам? Быть может, «красноармеец» или «солдат»? Нет. «Гражданин» - нет, «товарищ» или «трудармеец» - такого я тоже никогда не слышал. К Анне Руш (Нойвид), которая в лагере Усть-Ска-еп (Пермь) возила на лошади бревна из леса, технорук Берников обра­щался не иначе, как по кличке ее лошади, которую звали Вьюга. Итак, че­ловека приравняли к рабочей скотине. Чтобы подчеркнуть нашу нищету и бесправие, я буду называть нас просто «армейцы». (Непереводимая иг­ра слов: «Armist» - армеец, «arm» - бедный, убогий, жалкий. - Прим. пер.) Мы самоотверженно работали изо дня в день, невзирая на тяготы.

Не выполнив плана, никто не смел идти в лагерь, иначе тебя еще раз гнали в лес. Так бывало с возчиками леса и с теми бригадами, кото­рые осмеливались уходить в лагерь немного раньше. Лозунг гласил: «Все для фронта, все для победы!» Будь питание получше, было бы и больше древесины. Слишком мало было бы даже двойной порции. Двойную полу­чали в лагере только двое - пильщики, которые распиливали бревна на доски.

Мы часто задавались подобным вопросом и отвечали на него так: если бы половина армейцев получала двойное питание, было бы и вдвое больше леса и можно бы использовать вторую половину в сельском хозяй­стве. И ведь это было бы выгодно для государства, оно бы получило до­полнительную рабочую силу. Но нас никто не слушал.

Несчастные случаи бывали на работе нечасто - мы строго соблюда­ли технологию лесоповала и технику безопасности. Мне известен случай, когда армеец по фамилии Штабель из нашей бригады отрубил себе на ра­боте палец. Он сразу же пошел к лагерному врачу. Там руку обработали и отправили его на работу. Врач сказал ему: «Ты это сделал специально, чтобы не работать». Когда я однажды слегка поранил себе ногу топором и никого не было поблизости, я оторвал полоску от рубахи, замотал ногу и продолжил работу.

В лагере не было электрического света - маломощная электростан­ция не функционировала. За едой в темноте зажигали лучины. Радио, газе­ты и книги - ни следа. Единственную информацию о положении на фронте и в нашем трудбатальоне мы получали от политрука. Это бывало 2-3 раза в месяц в 7 часов утра. Для этого все лагерные армейцы должны были вы­строиться перед воротами. Звучала команда: «Смирно!» В своей речи ко­миссар каждый раз отмечал, что мы, немцы, можем искупить свою вину только неустанным трудом. «Какую вину?» -думал каждый. Нашей единст­венной виной была немецкая национальность. При этом некоторые падали в обморок, как это случилось с Петером Дамзеном из нашего звена.

После команды «Вольно!» мы в отвратительном настроении молча отправлялись на работу. Нас угнетали не только физически, но и духовно. Возражать было бессмысленно, никто не осмеливался оспорить наше полное бесправие. Каждый знал, что значит иметь дело с агентами НКВД.

Нам разрешалось писать письма только по-русски, не сообщая ни­чего плохого. Никто не должен был знать чего-либо о действиях НКВД в ка­торжном лагере. Мы получали ответы с зачеркнутыми словами и фразами. Моя 82-летняя бабушка написала мне с Алтая, что в чужой комнате без кухни ей живется дрянно и что брат и мать мобилизованы на очень тяже­лую работу. Конечно, в Тимшере нам было очень плохо, но в ссылке были немецкие семьи с детьми старше трех лет и без бабушки, которым прихо­дилось еще хуже. О них не заботился никто, включая и государство. Такие дети без родителей сбивались в группы и жили полудикими в землянках.

Режим дня в каторжном лагере

Утром в 6 часов всех будил громкий крик: «Подъем!» Бригадир еще с кем-нибудь тотчас шел за хлебом в хлеборезку. Там по ночам отвешива­ли половину заработанного хлеба всем армейцам и складывали хлеб для каждой бригады в отдельный ящик. Хлеб был влажным и тяжелым как тес­то. Перед тем, как его отрезать, каждый раз приходилось макать нож в ве­дро с водой. Небольшие кусочки пайки хлеборез прикреплял к более круп­ным деревянными шпильками. В бараке бригадир распределял хлеб по списку. Хлеб поглощали за несколько минут. Чаще всего неумытые, пост­роившись перед бараком, члены бригады шли в столовую. Там каждый по­лучал в своей миске жидкий суп, практически без жира и мяса. Немного каши к нему давали только при выполнении нормы.

В 7 часов слышалось: «Выходи строиться!» Выстроившись перед ба­раком по пять человек в ряд, все направлялись к выходу. Охрана пересчи­тывала нас, и мы шли через ворота к мастерской. Там каждый получал то­пор или пилу, зимой на звено выдавали также одну-две лопаты. Дорога на работу была усеяна ветками и сучьями, а мы еле волочили ноги, и то один, то другой спотыкался и падал. Но встать нам удавалось с трудом, и мы сер­дились из-за этого. Устав, мы через час добирались до рабочего места. Каждый уже знал, чем ему там заниматься, об этом заботился звеньевой.

Какую работу мы выполняли в лесу? Зимой нужно было освободить от снега деревья, место для большого костра и дорогу посреди вырубки. Деревья пилили двое рабочих звена с 1-й и 2-й категорией. При этом вы­сота пня не должна была превышать трети его диаметра. Двое рабочих (сучкорубы) с 3-й категорией отрубали ветви, не врубаясь при этом в ствол. Другие, с 4-й категорией, тащили ветви к огню и сжигали их. Ис­кру для костра добывали как в древние времена. Бревна надо было распи­лить ручной пилой до определенной длины, а затем еще уложить их шта­белем у дороги. В конце рабочего дня приходил десятник и оценивал гото­вую древесину в фестметрах.

В 2 часа нам в лес приносили обед, но без хлеба. Вечером, после 7 часов, в бараке выдавали вторую половину хлеба, а в столовой - ту же еду, что и утром. Затем большинство в рабочей одежде падало на нары и тут же засыпало. Некоторые из вечно голодных армейцев еще плелись на помой­ку, собирали картофельные очистки и жарили или варили их на печке. За эту «еду» многие поплатились своей жизнью.

При столь скудном питании приходилось ходить в туалет только дважды в неделю. Голод довел моего знакомого до того, что когда он по­сле долгих поисков не смог ничего найти и увидел в туалете оправлявше­гося повара, то спросил меня: «Фриц, как ты думаешь... могу я это попро­бовать?» - «И думать не смей!» - был мой ответ.

Шли в дело больные издохшие лошади, а также кошки и собаки, иска­ли даже крыс - пожиралось все. Вид у изголодавшихся людей был зверский. Армейцы, прибывшие из лагеря Чепец, говорили нам, что там еще хуже.

В 10 часов вечера ударами по куску железа подавался сигнал «от­бой», и по лагерю больше не должен был ходить никто. После этого слы­шалось: «Перекличка!» Все должны были вставать у нар и отвечать, когда по списку зачитывалась их фамилия.

И так день за днем, месяц за месяцем, и никто не знал, как долго еще придется голодать, терпеть и умирать.

Дезертиры

На нас, армейцев, постоянно нагоняли страх. Так, говорили, что лентяи попадают в штрафные бригады и оттуда никто не возвращается живым. Рассказывали, что они находятся в лагере Чепец, в 10 километрах от Тимшера. Лентяев у нас не было, имелись только люди, для которых то­пор был слишком тяжел.

Можно ли было дезертировать из Тимшера? Я не могу назвать по­добных примеров. Выбраться наружу из зоны было нельзя. Большинство армейцев владели русским языком слабо или не знали его совсем и слиш­ком обессилели. С рабочего места можно было пуститься в бегство, но не уйти далеко. Единственный путь к железной дороге, в Соликамск находил­ся под строгим контролем. По обеим сторонам пути лежали болота, а зи­мой глубокий снег, да еще и при сильном морозе.

Бывали случаи, что летом после работы некоторые искали в болотах ягоды и теряли там ориентацию, если не светило солнце. Утром, когда раздавались звуки пил и топоров, они опять возвращались к своим звень­ям. Такие примеры мне известны.

Однажды начальник охраны, высокий сильный мужчина, у которого недоставало пальцев рук, хвастался, что пристрелил беглецов и бросил их тела перед лагерными воротами. Этой ужасной картины я не видел, но та­кие случаи были возможны.

Карцер

Он находился в левом углу лагеря и тоже был окружен забором. Это холодное и влажное помещение никогда не пустовало. Постоянно голод­ных армейцев бросали туда за малейшую провинность. Мне тоже «посча­стливилось» провести там несколько дней, и я бы хотел описать карцер более подробно.

Это произошло весной 1942 г., в половодье, когда нашу бригаду пе­ревозили через реку на барже. При этом мы заметили в воде на дне судна овсяные зерна. Каждому удалось набрать по полстакана овса. В течение рабочего дня, пока шел дождь, мы жарили мокрый овес. В это время в ку­стах стояли комбат Булдаков, командир роты и десятник. Они заметили нас и после дождя быстро подошли к нам. Начальник заглянул в наши ми­ски на углях и спросил: «Кто звеньевой?» Я отозвался. Приказ Булдакова гласил: «10 дней ареста в карцере, в одиночной камере, к работе не допу­скать. Увести!»

Это тотчас сделал ротный, который раньше служил в Красной Ар­мии. В сентябре 1941 г. последовал приказ Сталина: удалить из армии всех советских немцев. Так ротный из советских войск напрямую попал за колючую проволоку.

В карцере он передал меня дежурному, худощавому человеку из Марксштадта. Тот указал мне одиночную камеру с деревянной койкой без постельных принадлежностей. Я устал и тотчас заснул. Когда арестанты пришли с работы, я проснулся. Теперь я осмыслил свой приговор. Практи­чески приказ начальника означал: в день 300 граммов хлеба и дважды суп. Однако, не будучи виновен, я все же рассчитывал на толику везения.

Дежурный принес ужин на всех, и мою порцию тоже. Незадолго до отбоя он впустил меня в другую камеру, где находились 4 человека. Среди них я узнал Христиана Дотца и Рихарда Зитнера из Эндерса. Я уже знал, что обоих сунули в карцер за то, что их застали за кражей крупы со скла­да - там, где перевернулась наша лодка.

В этой камере площадью примерно 10 квадратных метров не было ни коек, ни стульев, ни света. У самого верха стены находилось маленькое зарешеченное окошко. Мы спали на холодном полу в нашей рабочей одежде, положив под голову башмаки. В туалет нас не пускали, для этой цели служило ведро, стоявшее рядом с постоянно запертой дверью.

Утром в 7 часов дежурный принес завтрак: 300 граммов хлеба и суп, куда было намешано немного каши. В 7:30 сказали: «Все во двор на рабо­ту». Слава богу, мне дозволили идти работать вместе со всеми. Во дворе нам было велено встать подвое в ряд. Вооруженный солдат крикнул: «Шаг влево, шаг вправо - считается побег. Стреляю без предупреждения!»

Двое солдат сопровождали нас, 13-14 арестантов, на работу и весь день сидели на пнях неподалеку. Наше рабочее место находилось в 350 метрах от карцера, мы должны были там выкорчевывать пни. На четвертый день после работы дежурный сказал мне: «Фриц! Комбат досрочно осво­бождает тебя из карцера за то, что ты хорошо работал. Иди в свой барак».

Лето, осень и зима 1942-го

Летом 1942 г. нашу уже ослабшую и теперь небольшую бригаду от­правили с лесоповала на сенокос. Командиром был Шенбергер (Новорос­сийск), поваром и сторожем - Шмидт, бывший милиционер из Марксштадта. На небольшой возвышенности в 12 километрах от Тимшера мы выкопали землянки. Генрих Айрих, Фридрих Эндерс и я разместились в одной, Боргер, Маттайс и третий мужчина (все из Мариенталя) в другой землянке. Последние косили траву, мы втроем сгребали ее в стога. Было еще два звена по 6 человек.

Здесь мы не находились под охраной, и никто не сбежал. Трижды в день давали суп и кашу. Иногда мы дополнительно варили еще кое-что -птиц, грибы, даже змей. Вареное мясо змей напоминало по вкусу куряти­ну. Поздним вечером после работы мы по часу собирали на болотах ягоды. Этих ягод мы не знали и называли их поэтому по цвету: черные, синие, желтые, красные. В дождливую погоду мы собирали для лагеря грибы, ко­торые там сушили, а зимой варили из них суп.

Выходных не было и здесь, хотя они полагались трижды в месяц. Мы не получали белья, не мылись в бане, наши тела были грязные и полные вшей.

В середине сентября вернулись в Тимшер, так как из-за холода мы больше не могли ходить по болотам босиком. Там сенокос продолжился до 13 октября. В этот день пошел сильный снег и началась долгая зима. Со следующего дня мы продолжили работу в лесу.

Предстоящая зима 1942/43 гг. печалила нас. Одежда, привезенная еще из дома, совсем износилась и была вся в лохмотьях. Из самых слабых армейцев создали бригаду по плетению лаптей. К ним попал и мой това­рищ из Эндерса Эвальд Берне. Вместо валенок большинство получило лапти и ватные чулки, которые называли байбаками. Появилась и швейная бригада, они шили верхние рубахи из двухцветного материала - белые с черными рукавами и воротником или наоборот. Это нас не волновало, мы ведь знали, почему так полагалось делать. Зимой нам с фронта доставили поношенную теплую солдатскую одежду - ватные фуфайки и штаны, зача­стую с большими и малыми пятнами крови.

Следует еще сказать, что курильщикам, в большинстве своем лю­дям в годах, приходилось испытывать дополнительную нужду. Поскольку не было табака, они взамен использовали сухие листья, кору и другое, что вызывало кашель.

В лагере-спутнике Тимшера

В январе 1943 г. был сформирован этап в лагерь-спутник, название которого я, к сожалению, забыл, если он вообще имел таковое. Туда долж­ны были отправить армейцев с лучшей обувью и неплохо одетых. Говори­ли, что из-за болот там можно работать в лесу только зимой.

После обеда, при сильном морозе мы отправились пешком на новое место обитания, удаленное на 25 км. Более слабые армейцы, утомленные безостановочной ходьбой, отстали. В лагерь мы прибыли поздно вечером, совершенно без сил и промерзшие насквозь. Нас было 55-60 человек, столько же уже находились в бараке. Наши валенки мы разложили вокруг печки на полу. Не сразу всем нашлось место на двухэтажных сплошных наpax. Было так тесно, что можно было лежать только на боку и нельзя было шевельнуться. Ватные фуфайки служили подушками, все остальное оста­валось на теле. Немного оттаяв, мы тотчас крепко уснули.

Утром нам сообщили печальное известие: 5 человек из этапа за­мерзли в пути. В первую ночь многих из нас обокрали, утащив в основном обувь. У меня украли валенки, которые мне только что подшил Маттайс, бумажник с 90 рублями и почтовую бумагу.

Как выглядело внутреннее устройство барака? Нары располагались по обеим сторонам половины барака длиной 12 и шириной 8 метров. В проходе лежала большая железная бочка, которая служила печью и то­пилась днем и ночью. Печка давала нам не только тепло, но и единствен­ный свет в темноте. Окон было только два, место стекла в оконных рамах занимали поставленные рядами друг на друга стеклянные банки.

После дня отдыха одетым армейцам уже нужно было выходить на работу в лес. Обворованные не получили другой обуви и фуфаек, и им пришлось остаться в бараке. В то же утро, когда снаружи рассвело, при­мчался начальник, мощный мужчина в длинной шубе и валенках, и гневно заорал: «Одеться и немедленно выйти во двор!» Мы узнали в нем комен­данта Тимшера, который обращался с нами, армейцами, особенно бес­сердечно и всегда, как мне казалось, скалил зубы. Мы быстро оделись во все, что у нас было, и вышли во двор. На некоторых была только легкая верхняя одежда, кое-кто натянул на ноги рукавицы. Я был в тонких носках и низких, привезенных еще из дома галошах.

15 минут начальник обыскивал барак, ничего не смог найти и вышел во двор свирепый как бык. По его приказу мы, 19-20 армейцев, встали по четверо в ряд и зашагали к воротам. Там перед нами встал охранник, а на­чальник ушел, наглядно продемонстрировав свою власть и наше полное бесправие. Мы долго и послушно стояли на 30-35-градусном морозе, буд­то натворили что-то совсем неположенное. Мы ли были повинны в том, что нас обокрали заключенные, работавшие неподалеку?

Через полчаса мы больше не могли терпеть. Вскоре все мы начали тихо плакать, у охранника с оружием тоже навернулись на глаза слезы. Од­нако начальник не показывался. Плач перешел в рев, самые слабые рухну­ли на землю. Только после этого воя пришел начальник и указал рукой на барак. Это унижение долго не давало нам покоя и убедило нас, что чело­веческая жизнь здесь стоит недорого.

Чтобы мы помаленьку издыхали, нам давали только 300 граммов хле­ба в день и дважды водянистый лагерный суп, который мы пили из миски как чай. Армейцы, ходившие на работу, получали 600 граммов хлеба, трижды суп и черпачок (похожий на баночку из-под крема) жидкой каши без жира.

От такого скудного питания люди все больше слабели, некоторые заболели поносом и вынуждены были оставаться в вонючем бараке, кото­рый никогда не проветривался. Не показывался ни один врач, будто все было в полном порядке. Никто не мог помыться в бане, так как здесь ее по­просту не было. Паразитам - клопам и вшам - очень вольготно жилось в темном помещении. Это ужасно, когда ты ощущаешь, как иссыхаешь, и чувствуешь, что с тобой обращаются не как с человеком.

Через месяц или немного больше никто уже не мог работать, и при­шел приказ возвращаться в Тимшер. Теперь для всех босых нашлись но­вые ватные чулки, но лаптей к ним нам не дали, и мы так и отправились.

Стационар в Тимшере - обитель ужаса

Нам понадобилось 12 часов, чтобы добраться до головного лагеря. Нам не позволили войти в лагерь такими грязными и вшивыми. Пришлось провести бессонную ночь в мастерской. В 6 часов утра нам, 50-60 армей­цам, разрешили пойти в баню.

Петер Дамзен, бывший учитель из Эндерса, с которым мы по пути шли рядом, попросил меня стянуть валенки со своих больных ног. Это мне удалось с трудом, и тогда я увидел его отмороженные пальцы на ногах. В тот же день врач ампутировал пальцы.

В бане нашу постоянно грязную и завшивевшую одежду прожарили над специальной печкой, которая называлась прожаркой. Вместо мыла для мытья каждому намазали на руку темную массу.

После завтрака нас осмотрела медкомиссия. По состоянию задни­цы и видимости ребер большинство из нас отправили на месяц в 5-ю сек­цию стационара. Там мы, так называемые слабосильные, день и ночь ле­жали на двухэтажных койках. В этой переполненной комнате 12 на 10 мет­ров находились 90-95 невесомых людей. Мой вес составлял в это время не более 41-42 килограммов. Так было и у других армейцев, потому что нам давали одну и ту же еду.

Мы, слабосильные, получали 600 г хлеба в день и трижды суп с не­большим количеством каши. Голод был велик, некоторые приносили кар­тофельные очистки из мусорного ящика за столовой и жарили их на же­лезной печке. Через неделю мы начали выходить, чтобы подышать свежим воздухом.

Не тяжелая работа была виной наших страданий, а недоедание, плохое снабжение и бесчеловечное обращение в сталинском каторжном лагере Тимшер.

В соседних бараках вместо рабочих располагались 1 -4 секции ста­ционара. Ночью через окно мы видели, как из лагеря вывозят нагруженные сани с трупами. Бывший армеец Тимшера Фридрих Руш рассказал мне в 1991 г. следующее: «Весной 1943 г. я был так изможден, что больше не мог работать на лесоповале. Мне разрешили плести лапти в хозроте. Од­нажды меня послали в лес, чтобы принести сухой золы. По дороге я натк­нулся на массовое захоронение. Картина была ужасная: из снега торчали руки, ноги и даже головы мертвецов. Трупы зарывали только тогда, когда оттаивала земля».

Армеец Эмиль Ример, которого я тоже хорошо знал по Тимшеру, го­ворил: «Зимой 1942/43 гг. я - кожа и кости - стоял перед врачом. Посколь­ку смертность в стационаре была очень высокой, нужен был еще один са­нитар. Врач предложил мне эту работу в 3-й секции, и я согласился. Моя задача как санитара состояла в том, чтобы мыть полы и выносить умерших. Со мной работал Готлиб Шнейдер из Эндерса, 1920 года рождения. Каждо­му мертвецу к руке привязывали деревянную бирку. Больные из 1-й и 2-й секций уже не выбирались оттуда живыми, каждый день от поноса умирали 15-20 человек. Ночью, в 11-12 часов, мертвецов штабелями укладывали на сани, чаще всего голыми, и доставляли их к массовому захоронению, что­бы сбросить туда трупы как мусор. Яму зарывали только тогда, когда она наполнялась. В стационаре не было лекарств, не считая марганцовки».

В стационаре умерли брат Эмиля Римера - Александр, отец моей знакомой Кати Шнейдер - Фридрих, два его брата - Готлиб и Давид, быв­ший учитель из Эндерса Давид Гееб, Давид Боргардт из Шведа и многие другие знакомые и незнакомые люди. Все это были физически крепкие и некогда сильные мужчины. Они привыкли работать и есть за двоих. Ос­лабевший организм не мог противостоять болезни.

Многие армейцы, включая и меня, страдали такими болезнями, как чесотка и куриная слепота. Лечение было примитивным и протекало без освобождения от работы.

Смерть казалась нам чем-то нормальным, она утратила даже свою трагичность. Армейцы, особенно больные, считали смерть «освобождени­ем» от мук. В нас вкралась мысль, что мы доставлены сюда для уничтоже­ния, чтобы поскорее избавиться от нас и получить других рабочих.

В таких условиях существовали немецкие армейцы - без перспектив на будущее, в набитых битком тесных помещениях, страдая от голода, мо­роза до 44 градусов и паразитов. Вместе жили, работали и умирали люте­ране, католики и меннониты, права и обязанности которых стояли только в том, чтобы беспрекословно трудиться до самой смерти. В Усольлаге, подданном могущественного ГУЛАГа НКВД, никогда не было недостатка в рабсиле, так как вместо умерших и нетрудоспособных вновь и вновь по­ступало свежее пополнение.

Так в нищете Тимшера прошел месяц в 5-й секции для меня и для других. Медкомиссия вновь обследовала нас, 90-95 слабосильных людей, и 55 из этого числа получили возможность отправиться еще на месяц для отдыха в ОПП лагеря Пильва.

Пильва

Шла весна 1943 года. С котомкой на спине мы отправились в путь в лагерь Пильва, находившийся примерно в 20-25 километрах от Тимше­ра. Прибыв туда, мы были внесены в список помощником врача, и каждый узнал свой точный вес. Теперь, после месяца отдыха в стационаре, мой вес составлял 45 кг при росте 1,67 метра. Питание было такое же, как в 5-й секции, только суп немного пожиже. К концу срока мой вес повысился до 47 килограммов. В это время мы выполняли в лесу у Пильвы более легкую работу - стаскивать и сжигать ветки.

Однажды нам было сказано: кто хочет на фронт, пусть напишет заяв­ление. Все подняли головы. Тот, у кого была бумага, написал тотчас, дру­гие стали искать клочок. Через несколько часов нам сказали: прекратить писать заявления! Почему? Вы нужны здесь. Была ли это провокация или что-то иное, мы понять не могли.

Ильинка

Летом 1943 г., под усиленной охраной вооруженных солдат, нас, бо­лее 100 человек, доставили из Пильвы в лагерь Ильинка. Сюда прибыло подкрепление немцев-армейцев из Ивдельлага (Свердловская обл.) и Краслага (Красноярский край). Из последнего поступили рабочие, физи­чески более крепкие, чем мы. Теперь опять начались лесозаготовки. Сам лагерь во всех отношениях напоминал Тимшер. Однако питание несколь­ко улучшилось, и в результате государство получало больше древесины, да какой: строевого леса, специального леса для военной промышленно­сти, судостроения, телефонных и высоковольтных линий.

В лагере Ильинка трудились много и напряженно. Выходных, как и прежде, не было. Праздники объявлялись днями ударного труда. Для ус­корения лесозаготовок нам разрешили уменьшить звено. В звене оста­лись лишь 3-4, даже 2 человека. Поэтому каждый армеец должен был уметь выполнять все лесные работы. Так было и легче выполнять нормы.

В Ильинке мне запомнилось чрезвычайное происшествие: однажды ночью прямо в кровати убили нормировщика Карла Нетта из-под Одессы. В этой большой комнате жило наше немецкое руководство: бухгалтеры, плановики, мастера, десятники. Кровать Нетта стояла рядом с кроватью мастера по качеству Якова Рейфшнейдера, который в эту ночь дежурил в столовой.

Гроб с покойником неделю простоял в подвале. Долго искали пре­ступника, его топор или нож, но тщетно. На похоронах должны были при­сутствовать все армейцы. Политрук в своей речи вновь обвинил нас - де­скать, мы скрываем в своих рядах злодеев.

Мазунья

Летом 1944 г. некоторым лесозаготовительным бригадам пришлось перебраться из Ильинки в лагерь Мазунья. Здесь мы жили в бараках на вы­соком берегу Камы и работали на участке мастера Давида Дотца. Началь­ник лагеря Заякин, бывший заключенный, заботился о лучшем питании. Он хотел видеть рабочих, а не дистрофиков, которых называли доходяга­ми. Заякин, простой человек, не демонстрировал своей власти над нами; это был первый начальник, вызывавший расположение.

Теперь ликвидировали военные названия подразделений, отменили охрану и ввели самоохрану. Мы свободно проходили через ворота, никто не дезертировал, работа пошла в гору. Лесозаготовительные бригады и дорожные строители мастера Дотца переселились в новые бараки, рас­положенные ближе к рабочему месту. В этом лагере-спутнике, который находился в 8 километрах от головного, было только два барака, столовая и баня. Начальником здесь был немец - Метцлер. Банщик жил до войны в католическом селе на Волге и играл в духовом оркестре. Об этом он рас­сказывал нам с увлечением.

Вокруг была болотистая местность, на работу мы ходили по двое друг за другом. От голода теперь больше никто не умирал, мы жили на­деждой наесться досыта. Мы могли выполнять нормы, что гарантировало нам 800 г хлеба, некоторые даже добивались премблюда.

Лесозаготовительные бригады Франка и Брюггемана жили в од­ном бараке и соревновались друг с другом. Несколько подробнее об обоих бригадирах. Франка рабочие обеих бригад любили не только за его доброту: он умел обходиться с людьми. Он знал много немецких на­родных песен и был их запевалой. Вечерами любители пения собира­лись у Франка и затягивали одну песню за другой. Большинство армей­цев слушали, сидя или лежа на своих койках после тяжелого рабочего дня. До этого пение находилось в полном забытьи, для него не было ни сил, ни желания. Но вскоре Франк покинул нас - как оказалось, навсег­да. Он умер по пути в головной лагерь Мазунья при сильных болях в жи­воте. Песня опять заглохла, но ненадолго. Один из певцов однажды ве­чером обратился ко всем присутствующим со словами: «Друзья, продол­жим петь и назовем все песни одним словом - песни Франка». Пение на­чалось вновь.

Я работал в бригаде Артура Брюггемана. Этот парень закончил пе­ред войной 10 классов и жил со своими родителями на Северном Кавказе. Сталин сослал и этих немцев в Казахстан, откуда Артура мобилизовали. Наш бригадир, скромный и культурный человек, говорил с нами только по-русски, но мы отвечали ему по-немецки и хорошо понимали друг друга.

Иногда я встречал своего бывшего преподавателя по Марксштадт-скому педучилищу Александра Глёкнера. При каждой встрече он задавал мне вопросы по физике.

В нашей бригаде работал тихий парень-меннонит по фамилии Регир. Он был выходцем из Украины. Однажды его в руку укусила змея. Врач ампутировал большой палец, и вскоре Регир опять трудился с нами, хотя его рука была еще перевязана.

Как-то я задался вопросом: сколько лет здешнему лесу? Ответ дал широкий пень сосны, на котором были хорошо видны 104 годовых кольца.

Наш лесозаготовительный участок мастера Давида Дотца (он был и его начальником) повысил объем продукции. Теперь нам сказали: для восстановления города Сталинграда нужен строевой лес. Мы взялись за дело. Некоторые плоты составлялись здесь, в лагерях Мазунья и Мос­кали, и наши люди сопровождали их по Каме и Волге до Сталинграда.

Недавно госпожа Шрайбер из Ренгсдорфа рассказала мне, что ее муж Юрген Шрайбер, умерший в 1993 г., будучи в русском плену в Сталин­граде строительным рабочим, имел дело с лесом из доставленных плотов.

Теперь уже не было речи о невыполнении плана или нормы. Некото­рые звенья отваживались устанавливать рекорды. Например, звено Айри-ха в составе двух рабочих повалило и обработало за день 50 фестметров леса. При этом оба работали на 4 часа дольше нас и получили за это двой­ное питание. Уже на следующий день они опять работали нормально. Но через месяц Айрих отважился перекрыть свой первый рекорд.

Здесь, в спутнике лагеря Мазунья, нас застал День Победы, которо­го мы ждали с нетерпением. Этот день мне запомнился так. По пути на ра­боту мы услышали крик сзади: «Назад в лагерь, политрук пришел!» Мы развернулись и через полчаса все собрались во дворе. Политрук расска­зал о Дне Победы - 9 мая 1945 г. Он подчеркнул при этом, что это не толь­ко праздник, но и выходной. Тогда политрука стали качать.

Весь день нас мучил вопрос: когда же нас отпустят к нашим семь­ям, быть может - скоро?! Тогда это был для нас большой праздник, Для него сделали все возможное и мы. Но в лесу прошло еще несколько годовщин этого дня, и их мы ценили уже не так высоко. О восстановлении справедливости и возвращении на нашу родину - на Волгу - мы могли только мечтать.

Мы не падали духом, продолжали работу с энтузиазмом и надеж­дой. Теперь появились выходные. Потихоньку возвращался юмор. Однаж­ды мы смеялись над армейцами с фамилиями Гросс (Большой) и Клейн (Маленький), которых кто-то попросил встать рядом. Ведь Клейн был в действительности на полметра выше Гросса. Гросс, десятник нашей бригады, был до войны продавцом в сельском магазине и еще сохранил карманные часы из дома.

Прошел первый послевоенный год. Каковы были перспективы? Об этом думал каждый армеец.

Так как начало войны в 1941 г. оборвало мою учебу в Марксштадт-ском педучилище, я в 1946 г. обратился из лагеря Мазунья в Министерст­во просвещения РСФСР в Москве за разрешением завершить мою педа­гогическую подготовку в Барнаульском педтехникуме. Для этого минис­терству было необходимо согласие могущественного ГУЛАГа МВД. Глав­ное управление лагерей промолчало.

Нам однозначно не разрешали учиться. Дискриминация советских немцев продолжалась и стала более зримой. Мы годились только для то­го, чтобы выполнять тяжелую физическую работу. Это подтвердил офици­альный документ, подписанный ближайшим сотрудником Сталина В.М. Молотовым. Это постановление правительства можно было видеть несколько лет спустя в нашей комендатуре при шахте № 4/6 в городе Ко­пейске, и оно провисело там на стене до ликвидации спецпоселения в 1956 г.

За мнимое укрывательство «диверсантов и шпионов» (указ от 28 ав­густа 1941 г.) молодые советские немцы много лет после войны не могли служить в армии и учиться в вузах. До 1960 г. немцев не принимали в един­ственную партию - КПСС. Десятилетиями для них были закрыты много­численные военные предприятия. Примеров такой дискриминации в СССР из-за немецкого происхождения имеется достаточно.

Чельва

Весной 1946 г. нам опять предстоял этап. Армейцы нашего участка во главе с мастером Дотцом направились к Каме, чтобы по ней пароходом добраться до лагеря Чельва. Когда наши лесозаготовительные бригады добрались до Камы, на судно уже грузили небольшие платформы. На двух таких платформах лошадь везла бревна из леса к Каме. Мы разместились на палубе на наших мешках. Судно стояло вблизи крутого берега, и его мачта терялась в ветвях разлапистой сосны.

Через полчаса товарищи попросили меня посмотреть, скоро ли за­кончится погрузка. Стоя у борта судна, я увидел, как на палубу втащили последнюю тележку. Судно медленно отошло от берега. При этом верхняя часть мачты раскололась и упала на палубу. Через несколько минут я вер­нулся к бригаде. Мои товарищи с улыбками посмотрели на меня, и кто-то сказал: «Фриц, тебе повезло! Матрос только что убрал отломанный конец мачты с твоего мешка». Я уже знал о происшествии и уселся на мягкий ме­шок с одеялом и подушкой. Разговор пошел дальше, шло и судно - против течения.

Строительные бригады из Мазуньи и Москалей уже закончили все необходимые постройки для нового лагеря Чельва, и мы въехали в новые бараки с двухэтажными койками. Рабочее место находилось неподалеку. Теперь у нас была уже большая практика - 5 лет работы в лесу. Все работа­ли умело, производительность росла день ото дня; особенно хорошо это удавалось звеньям Германа, Адама и Гилля из нашей бригады. Наш брига­дир Вернер был коммунистом. Впервые со времени мобилизации я услы­шал, что коммунисты собираются на партсобрания. Коммунистом я не был, не был даже комсомольцем - я ведь являлся сыном «врага народа».

Среди армейцев были не только любители пения, но и музыканты. В воскресенье вечером в столовой (клубе) слышалась музыка, там танце­вали. Я посмотрел на это только раз и ушел - не мог забыть Тимшер и дру­гие лагеря.

За выдающиеся успехи на лесозаготовках начальник нашего лаге­ря Васильев был награжден орденом. В честь этого события летом 1946 г. состоялось большое торжество. В лагере Чельва, на левом берегу Камы, там, где в Каму впадает река Чельва, поставили столы и скамейки. Было воскресенье. Васильев приехал из лагеря Москали, где находилось его рабочее место, и привез с собой бочку вина. Все армейцы, даже дежур­ные по баракам, уселись за столы. Васильев произнес краткую речь, по­благодарил немцев-трудармейцев за доблестный труд. Каждому налили стакан вина, подали двойной обед. Играли наши музыканты. Мы были тронуты этим вниманием начальника и продолжали работать высокими темпами.

Хорошее питание значило для нас больше любой награды. Да я и не слышал никогда об ордене у немца - ни тогда, ни попозже. Государство ис­пользовало нас как рабсилу, награды получали другие. В нашей бригаде работали даже участники войны, как, например, Фендель, прибывший из Ивдельлага. Вклад немцев-трудармейцев в заготовку леса для страны был велик. Однако об этом не писали и не говорили. Об огромным потерях сре­ди них - тоже. Государство не принимало в расчет никого из трудармейцев.

Осенью 1946 г. поступил приказ: быстро, в течение месяца, соору­дить в лагере Чельва ограждение. В этом участвовали все, выкопав вокруг лагеря канаву в 2 метра глубиной и установив в ней вплотную друг к другу 6-метровые бревна. Работе очень мешала грунтовая вода, ее приходилось постоянно вычерпывать. Мы своевременно выполнили и эту тяжелую ра­боту. После нее нас опять отправили в лес.

Мы не теряли надежды выбраться из лагеря. Весной 1946 г. над на­ми нависла новая угроза - нас всех подчинили спецкомендатуре. Что должно было это означать - находиться одновременно в каторжном лаге­ре и под спецнадзором? Наверно, эти всемогущие не хотят нас освобож­дать, решили мы. Мы должны были каждый месяц являться к коменданту для подтверждения того, что еще находимся на месте.

Мое сообщение свидетеля о жизни и смерти немцев-каторжников в лагерях НКВД подходит к концу, и я бы хотел еще отметить, что при на­шей опасной работе бывали и смертельные случаи. Погибли армейцы Ах-цигер, Шмидт из Марксштадта, Эльберг из Эндерса. Таких было, конечно, больше, но этих людей я хорошо знал и работал вместе с ними. Послед­ним в нашей бригаде тяжело травмировался летом 1946 г. рабочий Гилль -одним ударом он отрубил себе все пальцы на левой ноге.

В начале 1947 г. опять поступила новость: наш трудбатальон рас­формировывается. Вне зоны остались жить 50 человек - подотчетные ли­ца и инструкторы для нового контингента. К последним принадлежал и я. Все другие армейцы были рассеяны по лагерям. Многим пришлось вер­нуться в Тимшер, среди них был и Эмиль Ример.

В конце января 1947 г. в лагерь Чельва под охраной доставили более 1000 заключенных из Украины и республик Прибалтики. Нам сказали, что это «изменники родины». Наша задача состояла в том, чтобы трудиться вместе с новыми заключенными и обучить их лесным работам.

В это время умер от туберкулеза легких наш мастер Давид Дотц. По­хоронили его по-человечески - в гробу, на кладбище деревни Светлица, находившейся на противоположном берегу Камы.

В селе Демино

С марта 1947 г. заключенные уже могли работать одни. Мы, пример­но 40 армейцев, направились пешком в город Чердынь, чтобы оттуда на двух грузовиках добраться до села Демино. Там мы нашли приют в пусто­вавших комнатах у местного населения. Мы с Карлом Винсом и еще двумя мужчинами жили в комнате большого дома. Только теперь мы впервые увидели других людей - колхозных крестьян. Крестьяне русского села Де­мино жили бедно, мы не могли найти картошки и молока. Все необходи­мое мы покупали в соседнем селе, жители которого, названные Сталиным кулаками, были доставлены сюда в 1930 г. из Украины. Власти сказали им тогда: «Хотите жить - стройте себе дома здесь в лесу». Улицы этого села были совершенно прямые, хозяйства - ухоженные.

На следующий день мы опять пошли в лес на лесоповал. Рабочее место находилось в 10 километрах от села. Из стволов деревьев, повален­ных нами, заключенные должны были построить за колючей проволокой новый каторжный лагерь.

15 августа 1947 г. я работал в лесу последний раз. Пришла заявка из шахтерского города Копейска на Урале, утвержденная ГУЛАГом в Москве. Так я смог поехать к своему брату, который был мобилизован в 1942 г. и ра­ботал в угольной промышленности.

Ныроблаг выпустил меня из леса безо всякой справки, будто я не отбыл срок 5 лет и 7 месяцев в каторжном лагере. Этот период не был впи­сан и в мою трудовую книжку, так как я не мог его документально подтвер­дить.

Трудармия была позади, но спецнадзор МВД сохранялся до 1956 г. До этого года мы, немцы, не имели права покидать наши места поселения в Сибири, Казахстане и т. д., а позднее нам так и не разрешили вернуться в наши довоенные жилища на Волге, Украине, Кавказе и в Крыму.

Записей не найдено.

PS:Der Autor und überlebender F. Loresch geb 1923 in Rosenheim ab 08.1934 in Enders kamen seine Eltern als Lehrer hin.und letzte Wohnhaft Kirgisien .

lesen pdf hier:  Friedrich Karlovich Lopesch geb .1894+ seine Frau Irma Davidovna geb.Emich 1896 aus Stahl .
Осколки Розенгейма. Интервью, воспоминания, письма von Мария Шнейдер-Кулаева

Probe online: Aus Brief vom M. Arend von F.Loresch 19.10.2003

https://t1p.de/w3k5

  https://www.pmem.ru/441.html

Траурно видеть и слышать воспоминание- горечи на Видео бывщей селянки с. Усть-Караман т.Кати в с. Бобровке .2010 Немецкая автономия. Война.

https://www.youtube.com/watch?v=0f28bS9Klz8

Оставляем бессмертный след потомков участников депортации , чтобы они смогли найти нас не переживщих тех участь горь:холода и голода и издевательств органов .......
"Корни родные не бывают мёртвыми, они всегда живые".
PS: Трудармия была расформирована в 1947 году. Но трудармейцы так и не стали свободными людьми. В 1948-м они получили статус спецпоселенцев с ограничением в правах: не могли свободно выехать за пределы спецпоселения и должны были регулярно отмечаться в комендатуре. Только в 1956-64-73 году советских немцев частично восстановили в гражданских правах.